Проза

Сцена вранья

 

Они вошли в вагон электрички ещё в городе, на какой-то короткой остановке.  Один был постарше, лет двадцать пять, может, и все тридцать. Стриженый под ноль, загорелый и очень уверенный в себе.  А второй — мальчишка совсем, высокий и худой, тоже стриженый под ноль, с длинными руками и ногами и длинной тонкой шейкой.

Он шёл по вагону первым, но командовал старший:

— На любые места. На любые.

Мальчишка почему-то выбрал свободную скамейку напротив меня. Больше в нашем отсеке не было никого. Старший очевидно договаривал что-то, начатое ещё на перроне. Мат шёл густо, через слово.

Я отвернулась к окну, мне было стыдно. Почему — мне, а не ему? Такой необъяснимый парадокс…

И ещё с их появлением остро запахло спиртным.  Не знаю, почему я не пересела — со мной это бывает, замедленная реакция.

А они кончили разговаривать и дружно достали мобильники. Они смотрели прямо перед собой и говорили, словно находились в соседних кабинках старых автоматов, и между ними была стеклянная стенка.

 Мата больше не было, я могла не отворачиваться.

— Я с работы! — бодро рапортовал старший, — ну и что — не моя смена. У нас всё бывает. Завтра тоже работаю, график не ломается, когда подмена. Ну, знаешь, я могу тебе совсем не звонить, никогда!

Он звонил явно не жене, с женой не так разговаривают. А ведь обручальное кольцо у него имеется, и на правой руке…Он выключает телефон, и у него обиженное, обиженное лицо…

А мальчик звонит девочке, конечно.

— Привет! Что ты делаешь? А днём  — что делала? Нет, сегодня не приеду. Я с работы звоню. Почему шум? А, это… Прибор включили. Мне самому жалко, но такая работа! Напарник заболел, попросили подменить. Нет, завтра тоже работаю. График же не никто не станет перекраивать из-за подмены.

Мне стало очень весело. Это же чистая оперетта, сцена вранья!

Старший снова включил телефон:

— Будем на месте в девять пятнадцать. Машина будет? Едем, как договаривались? И стол, и девочки? А где ночевать? Обязательно, нам утром на работу.

И младший набирает следующий номер.

— Мамуль, это я. Ты не волнуйся, я с работы звоню. Попросили подменить парня. И завтра буду работать, да я правду говорю!

Он поднимает на меня серьёзные серые глаза. Видит мои, смеющиеся, и не может сдержать улыбку.

— Почему вы смеётесь?

— «Летучая мышь», сцена вранья.

— Это я маме, чтобы она не волновалась, она всегда за меня волнуется.

— Моя тоже волновалась, но я ей говорила — я не знаю, когда вернусь.

— И я так говорю, но она всё равно волнуется.

Больше ему некому было звонить. А старший звонил, что-то уточнял, и лицо у него было довольное.

И тут в вагоне появились контролёры. Половина вагона, и мои соседи в том числе, все молодые, стремительно вскочила с мест и бросилась в другой вагон.

Меня просто восхищает, как народ приспосабливается к нашей непростой жизни. Как шарик со свинцовой нашлёпкой, как ни поверни — ляжет, чтобы удобно было.

Какие бы заборы ни ставили, какие бы дыры не заваривали…

Сейчас они пробегут два-три вагона, а на ближайшей станции опять же бегом вернутся в вагон, который уже прошли контролёры. Я не раз видела этот весёлый марафон!

Контролёры прошли, и мои соседи, дыша, как после стометровки, плюхаются на скамейку напротив меня. У мальчишки отчаянные глаза…

— Не бойся, они не вернутся, они никогда не возвращаются. А ты-то почему без билета? Ты же можешь по студенческому — на месяц, на пол года.

— Да я вообще –то не езжу на электричках.

Отдышались они. Спиртным больше не пахло. Протрезвели, или я привыкла?

Старший очень доволен:

— Всё срослось. Нас машина встретит, поедем со всеми возможными удобствами.

— Ты говорил, в Подольск?.

— Нет, Подольск вообще по другой дороге. Да какая разница? Всё будет по высшему классу. Ты так напьёшься! Я тебе гарантирую. Только ты помалкивай там, конкретные будут мужики. И вообще — пойдём, покурим!

— Я же не курю…

— Рядом постоишь. Не хочешь, и не надо.

Я подсела к мальчику.

—Где вы учитесь?

Он назвал какую-то сложную абревеатуру.

— А по русски?

— Институт управления, экономический.

— Сложно будет с работой, столько экономистов наштамповали…

— Да! Но я уже бросил один институт, второй бросать?

— Ну, что-то же вам нравится?

— Работаю сейчас с приборами — нравится!

— Чем раньше… Я в сорок лет поменяла профессию, всё — с нуля, так было сложно!

Старший вернулся и сел напротив.

— Что ты грузишь тётеньку!

— Это тётенька его грузит, — улыбаюсь я.

— Сядь сюда.

— Извините, — сказал мальчик и пересел послушно. А я смотрела ему вслед и думала — как же он похож на молодого верблюжонка! Большие кисти тонких рук, кроссовки, наверно, сорок шестого, ноги длиннющие, брюки в обтяжку… Шейка тонкая и длинная…

Куда его везут, и зачем? Похвастаться знакомыми конкретными мужиками? Или этим мужикам зачем-то понадобился мальчик? И неужели для того, чтобы напиться, нужно ехать невесть куда, неизвестно к кому, в ночь…

У его мамы, наверно, сердце болит, мамы чувствуют всё. А он не знает, что ему нужно от жизни, места себе в ней не определит никак! И едет сейчас неизвестно куда и зачем…

Старший снова звонит по телефону. Я прохожу мимо него к выходу, следующая станция моя, и слышу:

— Ну, почему, когда ты говоришь чистую правду — тебе не верят!

И такая искренняя обида звучит в его голосе с бархатными интонациями…

 

Счастье

 

Первоклашка, наверно, — подумала я.

Он был маленький совсем, куртка расстёгнута, шнурки на маленьких кроссовках развязаны, один конец шарфа свисал почти до земли, другой болтался у шеи. Рюкзачок за спиной.

И вокруг него — облако из мыльных пузырей! Сверкающие, лёгкие, играющие всеми цветами радуги!

Он выпускал их непрерывно, и они кружили вокруг него, как маленький салют.

Наверно, он почувствовал мой взгляд и обернулся. Господи, какое у него было счастливое лицо! Сияющее, сверкающее, как облако пузырей вокруг.

У него не хватало терпения выдувать большие пузыри, они получались маленькие совсем, как звёздочки.

Он всё время встряхивал пузырёк — проверял, наверно, сколько там ещё счастья. Его оставалось совсем на донышке…

 

Сергей

 

Они вошли в вагон втроём — высокий, крепкий мужчина, немного за тридцать, наверно. Его жена, тоже высокая, не худая и не полная, ничего лишнего. Светловолосая, миловидная. Только очень серьёзная, ни разу улыбка не осветила её лица. И мальчик лет четырёх.

Наверно, они приезжали к бабушке с дедушкой. Было видно, дед любил внука, мальчик стучал в окно и повторял:

— Деда, дедушка!

— Сергей, перестань! Опять ты ноешь.

Мальчик замолчал послушно. Мама сняла с него тёплый комбинезончик. Он был худенький, подвижный и очень похожий на отца.

Я сидела напротив. Мне досталась боковая верхняя полка, и я не представляла, как заберусь на неё, но, по правде сказать, не думала об этом.

 Я сидела напротив этого семейного купе — две нижние полки для мамы и мальчика, и верхняя для папы. Папа звонил по нескольким номерам, планировал завтрашний рабочий день.

Мама сразу взяла бесплатную рекламную глянцевую книжечку, которую зачем-то выпустила компания железных дорог. Долгие годы поезда ходили по расписанию без всякой мелованной рекламы, и билеты были почти всем по карману!

В рекламке было всё о том городе, откуда отходил этот фирменный поезд, и о Москве, куда он в конце концов должен прибыть.

Авторы просто не знали, чем забить её страницы. Там были загадки, раскраски, кроссворды.

— Здесь раскраски! Здорово! Мама, достань мои фломастеры.

 Но этого непоседу хватило только на две-три минуты — раскрашивать картинки.

 Тут я отвлеклась — пришёл хозяин нижней боковой полки, наверно, у него были друзья в каком-то другом вагоне. Он и потом, когда с готовностью уступил мне своё место, снял для меня матрац откуда-то сверху, разложил полку… Говорят, у нас плохая молодёжь!

Он потом опять ушёл к друзьям, и вернулся, когда я спала уже. Я разбудила его с трудом на подъезде к Москве.

Он оставил глянцевый журнал. Для меня это было совершенно новое чтение, и я углубилась в него на весь вечер, иногда отвлекаясь на то, что происходило в купе напротив.

Там происходила трагедия.  Я поняла  это сразу каким-то шестым чувством. А семья ужинала.

Что выкладывали на столы в плацкартных вагонах испокон веков, с тех пор, как поезда шли, бежали, а теперь некоторые просто летят по рельсам?

Хлебушек, колбаску, когда была, курицу — чаще варёную, но и жареную иногда. Крутые яички, огурчики солёные зимой, с варёной картошечкой, а летом — свежие, помидоры — всё, что можно захватить из дома и докупить у бабушек на каждой остановке.

Мама мальчика поставила на стол две красивых коричневых коробки, очевидно, с морепродуктами из японского ресторана. Папа уверенно освободил от обёртки две палочки. Мальчику достался кусочек красной рыбы без хлеба.

— Сергей, ешь аккуратно, не крутись, а то отберу, — строго сказала мама. Он не крутился, наверно, потому что не отобрали…

Отец опять взялся за телефон.

— Да, утром. В восемь я буду в офисе. Я с поезда сразу на работу, зачем терять два часа.  А Марина поедет домой.

Почему он не сказал — с ребёнком, с мальчиком? — подумала я. У меня сразу начала за него болеть душа. Может, потому, что родители ни разу  не назвали его Серёженькой? Я уже не говорю — котиком, заинькой, миллионом ласковых имён, которые подсказывает Любовь…

Здесь она молчала.

Отец полез спать на верхнюю полку, мама молча и сосредоточенно разгадывала кроссворд. Мальчик томился. Он снова пытался рисовать, подвигал свою книжечку маме, ожидая одобрения, заглядывал в мамину…Каждое второе слово у нег было — мама!

— Сергей, у тебя есть своя книжка, у меня — своя. Вот, это твоя, я на ней написала букву «С»,  — она отложила эту бедную книжку с буквой в сторону, — а это моя, я написала букву «М». Он вздохнул, и встал из-за стола. Зачем ему нужна была буква «С», если маме она не интересна!

Он побегал по вагону, в колготках, свитерке и шортах. Тапочек у него не было. Поиграл с маленьким мальчиком в середине вагона.

Вернулся к маме.

— Мама, там у мальчика такая машина жёлтая!

— Хорошо.

— Мама, я хочу в туалет.

— Хочешь — иди. Ты что, не знаешь, где туалет? В конце вагона. И вдогонку:

— Ботинки надень!

Он вернулся и надел меховые ботинки. Он знал, где туалет, наверно, не в первый раз ехал в поезде. Но запирать за собой дверь не умел…

Я видела через стеклянную дверь, как мужчина из соседнего вагона открыл дверь туалета и закрыл, наверно, увидев ребёнка. Но мог ведь зайти! И оказаться маньяком!

Я подождала, пока мальчик вернётся, и снова уткнулась в гламур.

Потом услышала, что мама что-то говорила мальчику на повышенных тонах, а он возражал отчаянно.

И убежал, не в силах ничего доказать, в другой конец вагона.

Мама оставила кроссворд, и начала сердито стелить постели — сначала себе, потом мальчику. Она швыряла подушки, резко заправляла простыни, и говорила — то ли мне, то ли в пространство:

— Ему только четыре, а он спорит! Что будет, когда ему стукнет четырнадцать?

Вопрос был риторический, ответа не требовал.

Хотя я могла бы ей сказать — лет в пять-шесть он решит, что его не любят, потому что он плохой. Лет в восемь –девять — дети сейчас взрослеют рано —  раз он всё равно плохой, он может вести себя подобным образом. Лет в десять –одиннадцать он поймёт — каким бы он ни был — отличником, спортсменом, победителем олимпиад — отношение к нему не изменится.

Я и подумать боюсь, что с ним станет в четырнадцать и дальше — сбежит из дома? Станет терроризировать домашних? Будет примерным сыном, в душе ненавидящим собственных родителей, пока эта ненависть не сожжёт его изнутри?

Сейчас он опять сделал что-то не то. Когда я снова посмотрела в их сторону, они были напротив друг друга по обе стороны стола. Он стоял на коленках, она сидела, — на одном уровне, глаза в глаза.

— Сергей, ты же знаешь, я могу наказать тебя. Могу запретить вставать с полки.

— А если я захочу в туалет?

— Я дам тебе пакет.

— А если я захочу пить?

— Я дам тебе бутылочку.

Больше он ничего не мог придумать. Он смотрел на маму широко открытыми глазами. На лице у него была не обида, а безмерное удивление. Только нижняя губа предательски дрожала. Казалось, он хотел сказать — мама, зачем ты так, я же тебя люблю! Очень!

Потом он забился в угол и затих. Мама опять взялась за журнал.

И тут отец спустился со своей полки, заспанный и недовольный.

А мальчик обрадовался, он так обрадовался, бросился к отцу из своего угла, обнял его мощную ногу своими лапками…

— Сергей, не приставай — буркнул отец, отцепил его, как зверька, оттолкнул и для верности пару раз шлёпнул по попке.

Мальчик послушно отполз в свой угол — ни обиды, ни плача…

Господи, да что же они с ним делают! Одевают красиво, кормят, дают витамины, наверно, чтобы он не болел! А самого главного — даже не для счастья и душевного равновесия, просто для жизни — любви он не получает ни крохи.

Мама кормила отца, они тихо говорили о чём-то, не обращая на мальчика ни малейшего внимания. А он сидел в своём углу — тихий, как мышонок.

Когда я снова отвлеклась от журнала, мама укладывала мальчика спать, отец уже спал наверху. Она не раздела его, так и уложила, в свитерке, шортиках и колготках. Укрыла аккуратно одеялом с просынкой. И поцеловала. Она поцеловала его! — обрадовалась я.

 Мальчик вздохнул прерывисто и закрыл глаза…

 

Параллельные миры

Она занимала всё купе, сидела посредине скамейки, широко расставив ноги, и рылась в огромной сумке. И показалась мне очень полной, — широкая спина, мощные плечи, засыпанные множеством тонких блестящих косичек вперемежку с плетёными тесёмками.
—  Здравствуйте!
— Здравствуйте! Я сейчас, только выну еду из сумки…
— Ничего, ничего. Нам спешить некуда, вся дорога впереди.
Наконец, сумка водворяется в ящик под сиденьем, и она садится напротив меня.
Оказывается, она не такая уж полная, просто в теле, как говорится.
— Я такая голодная! Хотите — курицу?
— Cпасибо, я ведь из дома, только чай. Надолго вы в Энск?
— На три дня.
— И я на три дня! Я по работе, а вы?
— Я — к любимому. Познакомились по Интернету, два месяца перезванивались, и вот — еду, еду, наконец!
— Надо же! Представить не могу. Интернет, простите ради Бога, такая ненадёжная штука, столько там плавает акул! Что вы знаете о нём? Почему вы к нему, а не он к вам, для начала, хотя бы?
…. Господи, ну зачем я ей это говорю! Она же не девочка, лет сорок, а то и больше…
— Молодой мальчик, очень красивый. А ко мне он приехать не может, он в тюрьме.
Тут я просто немею.
— По Интернету! Какой Интернет в тюрьме?!
— Всё у них есть, прячут, конечно, от легавых, но всё там есть.
….Это меня как раз не удивляет. Люди приспосабливаются ко всему. Как шар со свинцовой нашлёпкой — как ни положи, перекатится, чтобы центр тяжести был постоянным.
— Как же он вышел на вас? Или вы на него…
— Я дала объявление, что хочу познакомиться с человеком, который отбывает наказание на зоне.
— Зачем?!
— У меня сын в тюрьме.
…Час от часу не легче…
— За что?
— Это долгий разговор.
— Сколько же вашему сыну?
— Двадцать два, это младший, он у меня музыкант, а старший — художник. У нас вся семья — или художники, или музыканты. Он мне позвонил недавно утром из тюрьмы, я спала ещё, и говорит — мама, я новую песню написал, послушай. Так приятно! Он пока в Бутырке, вот-вот на зону отправят. Я и хотела узнать, как там и что. А мальчик сказал с самого начала — мне женщина нужна, у меня пять лет не было женщины!
— Что, он уже пять лет сидит?
— Да, пять.
— А сколько осталось?
— Ещё два года. Ну, что делать, буду его ждать.
— Семь лет — это же, наверно, серьёзная статья! Не боитесь?
— Он такой молодой и красивый! И так меня любит, просто без памяти…
….Господи, только у нас! Глаза у неё небольшие, посажены глубоко, лицо крупное, она далеко не красавица, но сама, очевидно, считает иначе… И такая уверенность, что но, молодой, красивый, полюбил именно её! Навсегда! Выйдет из тюрьмы, и будет рядом с ней всю оставшуюся жизнь…
И тут у неё звонит телефон:
— Да. Да. У тебя же есть спортивный костюм, я же тебе совсем недавно передавала. Ну, что ты говоришь, ты же мне ещё фотографию присылал, и ты там в спортивных брюках. Ты ещё сказал, что сузил их… Ладно, пришлю тебе новый. Вернусь, и пришлю.
Щелчок, и она показывает мне фотографию:
— Вот мой сыночек!
Обычное молодое лицо, но взгляд… Он у меня и сейчас перед глазами — тяжёлый, очень тяжёлый взгляд. Я, правда, видела настоящих преступников только по телевиденью. Но это был взгляд человека, способного на всё.
— Какой у него тяжёлый взгляд…
— Он у меня серьёзный мальчик, — говорит она с гордостью.
…. Я больше не могу на тюремные темы, о чём угодно, только не о тюрьме!
— Кем вы работаете?
— Работаю в закрытом клубе. Клуб знакомств.
Ну, это ещё ничего, собираются, наверно, одинокие люди, танцуют, сидят за столиками. И  женятся, в конце концов, находят свои половинки…
— И какой возраст у ваших посетителей?
— Да от восемнадцати до семидесяти! Приходят, отрываются, и никто никому ничего не должен! И мужчины, и женщины, и в сауне попарятся, и выпить можно, и закусить. И дневной сеанс есть, в шесть часов кончается. И для иногородних удобно, можно на электричку успеть. И для тех, кто работает. В шесть часов пришёл с работы — какие вопросы! И командировочные отрываются, им же надо оторваться — от жены, от детей!
— Вы-то что делаете там?!
— Я массовик-затейник, речь — называется. Я им всякие конкурсы придумываю, развлекаю их, как могу. Первый сеанс в три часа дня, и до пяти утра!
— И долго вы их так… развлекаете?
— Десять лет.
— Ничего себе!
— В пять ложусь, и сплю до трёх часов. И опять на работу! Я и домой не езжу, два часа минимум отрывать от сна… Последний мой муж не выдержал, нашёл себе женщину… И я его не виню, я же день и ночь на работе.
Попутно она развернула продукты, и так аппетитно вгрызлась в половинку цыплёнка, да под кислую капустку, что я невольно пожалела, что отказалась составить ей компанию.
— Зачем только яблоки папа кладёт в капусту!
— Ну, как же, я тоже клала, и яблоки, и клюкву, когда солила,  у меня тогда была семья. Сейчас я одна, какие яблоки, какая капуста…
— Я тоже ничего не готовлю. Иду в столовую, выбираю, что захочу… Сейчас как лягу спать!
Щелчок телефона, и она показывает мне ещё один снимок:
— Вот он, мой любимый!
Мальчик выглядит обычно, только молодо очень. Сколько же ему лет, если он уже пять лет в тюрьме? И на преступника он совсем не похож…Но за что-то он же получил такой срок!
— Мы с ним так любим друг друга! Обязательно поженимся, как только он освободится. Знаете, когда любишь, открываются такие способности! У меня они и раньше были, а теперь… Я просто его физически чувствую, вот он, вот он — она обнимает воздух, и продолжает:
— Я к нему ездила уже, недавно к его другу молдоване ехали на свиданье, через Москву. У них было место в машине, захватили меня, и даже денег никаких не взяли, представляете! Мы с ним два часа проговорили через стекло! Но мы уже не можем больше, нам надо побыть вместе!
…Она даже не расспрашивает ничего — обо мне, так полна собой, своим ожиданьем…
— Я так его люблю! Знаете, через это надо пройти, чтобы почувствовать настоящую любовь. Надо ещё пожалеть человека… Вот, еду на свидание…
У неё опять зазвонил телефон.
— Да, еду, в поезде уже. Нет, я там куплю тарелки, чашки везу. Не знаю. Надеюсь. Я сейчас отключу телефон, а утром включу снова.
Следующий звонок она делает сама:
— Это я.  Еду, еду, в поезде уже! Я тебя люблю. И я тебя люблю. Напиши мне что-нибудь хорошее, ладно? Ну, пока, целую тебя. И я тебя. И я тебя!
Телефон выключен, но лицо её светится каким-то мягким тёплым светом. Наверно, это и есть счастье?
— Он мне такие смешные эсэмэски шлёт! Ты моя красавица, ты моя королева! И тут же — всё, не могу больше, легавые идут. Так смешно!
— Разве им разрешают мобильники?
— Нет, конечно, прячут они. Он и сыну моему позвонил в Бутырку, попросил разрешения жениться на мне. А сын говорит —  и хорошо, будет товарищ у меня, который тоже прошёл всё это! Надо будет только квартиру снять рядом с работой, чтобы видеться с ним чаще…Мы, как он выйдет, сразу поженимся, и будем идеальной парой!
…Я представила этого мальчика, который, наверно, ещё и моложе своих лет выглядит, и её рядом. И вдруг от всей души пожелала, чтобы так и было!
В ней была какая-то гремучая смесь взрослости и наивности, житейского опыта и извечной женской веры в счастье, которое вдруг свалится на тебя самым непостижимым образом! Несмотря ни на что!
Наверно, она чувствовала эту волну понимания и сочувствия…
— Я справку взяла у участкового, что я его родная тётя. А тут всё организовано, встретят на машине, переночую у женщины, заявление помогут написать и протолкнуть…
— За деньги?
— Конечно, за деньги. Станет мне это свидание в копеечку! Билеты, машина тысячу, женщине три тысячи, продукты на три дня…
…Так всё поставлено! Кормятся и возле зоны, и с зоной, конечно, железная связь. И деньги, как ток, всё ими пронизано. Есть деньги — и всё можно, и мобильник, и интернет, и женщина даже…
Какая там борьба с коррупцией! Всё пронизано сверху донизу и снизу доверху! И прошито деньгами!
Она спит, как убитая, а я не могу уснуть. Мой опыт общения с зоной — одно выступление. Беременная учительница попросила почитать стихи её трудным ученикам. И я согласилась, конечно. Только по дороге узнала, кто они, её трудные ученики.
Надо сказать, они не вызвали у меня никаких отрицательных эмоций, извечное русское — от тюрьмы и от сумы… Да ещё, сколько людей сидят ни за что, с нашими-то судами! Кто попал по глупости, кто по слабости, кто по обстоятельствам, кто по Судьбе…
Потрясла меня тогда охрана — сытая, хамская, исполненная чувства своей власти над людьми. И теми, что за решёткой, и теми, что по другую сторону, у кого сердце рвётся от невозможности поддержать близкого человека, помочь — хотя бы сигаретами!
Утром она будит меня часа за полтора до станции. У неё сложный макияж, а мне же только умыться…
Сижу и смотрю, как она старательно рисует себе лицо. Привычка — вторая натура. Зачем, она же сегодня не увидится со своим мальчиком… Господи, пусть он не окажется ни маньяком, ни душегубом, дай ей эти три дня счастья!
Она рисует бровки на гладко выбритой коже, тщательно подкрашивает глаза, губы…
И опять щелчок телефоном:
— Вот, смотрите, это я на сцене. Я люблю быть красивой, чтобы все любовались…
Она сидит на стуле, поза выверена, красный с чёрным костюм, высокие алые перчатки…
И опять она говорит, а я слушаю оглушено. Мы с ней живём точно в параллельных мирах. У меня уже не раз возникало это чувство множества параллельных миров в нашей солнечной стране.
От яхт и Куршавеля  — до бомжей, а в промежутке и тюрьмы, и больницы, и дома престарелых, и дома терпимости. И школы. И мы, так называемая творческая интеллигенция, — то ли живущие, то ли выживающие в мире, где уже не нужны никому. И всё же  упрямо идущие своей дорогой, может быть, ведущей в никуда…
— А сын попал в тюрьму ни за что. Он был должен крупную сумму. И человек, которому он был должен, сказал — отнесёшь эту сумку в кафе, там тебя встретят. И ты мне больше ничего не должен, мы в расчёте.
А в кафе его ждали уже. Всё же подстроено, нарко- дельцы время от времени сдают кого-нибудь и партию товара, чтобы менты могли галочку поставить. А он и знать не знал, что в сумке! Большая она была… Поначалу целых восемь лет дали. Ну, адвокатша у нас классная, собрала тысячу справок, что мать дома не живёт, он один кормилец деда и бабки, все инвалиды…— она смеётся, — сбросили сначала до четырёх, потом до двух с половиной. Год он уже отсидел в Бутырке. Сейчас папа хлопочет, чтобы зона была поближе.
И я опять поражаюсь, как она легко говорит об этом, никакого надрыва, ни одного седого волоска в круто, как у африканки, вьющихся волосах, заплетённых в несметное число косичек…
— И мой сейчас звонит ему, учит, как себя вести в разных ситуациях.
И тут её телефон опять звонит:
— Да, да! Подъезжаю!  Я уже не могу, я так хочу к тебе! Да, мне сказали. Да, я знаю. Только я не смогу тебе много денег оставить, столько стоит эта поездка! Не покупать продуктов? Да я накупила уже! И женщине этой не платить? Хорошо!
Поезд замедляет ход, и ночной перрон подступает к окну, и вот остановка уже, и кромешная темнота с редкими фонарями за окном, и она идёт к выходу со своей огромной неподъёмной сумкой, не выпуская телефона из руки.
— Я тебя люблю!

Золотые ребята

В той знаменитой картине герои на Новый Год ходили в баню. Я на Новый Год езжу к подруге, два часа езды.

Приехала на вокзал за сорок минут до поезда, но в кассовый зал было невозможно зайти. Я стала в какую-то очередь, она тянулась медленно, пробираясь между очередями в другие кассы. Но когда уже можно было определить, куда она ведёт…

Оказалось, что она ведёт к терминалу. Терминал не выдавал льготных билетов.

Другая очередь опять кончалась у входа. До поезда оставалось семь минут. Какая-то девушка подбежала к кассе:

— Мне на Калугу, пожалуйста, сейчас поезд уйдёт! — и ей дали билет.

Я тоже побежала к кассе:

— И мне на Калугу!

Очередь промолчала, соглашаясь неохотно — и правда, сейчас поезд отойдёт. Только один мужчина лет сорока со стеклянным глазом кричал:

— Уходите! Сейчас же оттащите её от кассы!

— Вы тоже на Калугу? — спросила я его.

— Какое ваше дело!

— Поезд вот-вот отойдёт…

— Это ваши проблемы! — Это выражение появилось только в последние годы, и оно просто убивает меня своей наглостью и беспринципностью…

Я стояла у кассы, у самой кассы, и не решалась протянуть в окошко свою карточку. И вдруг из окошка ко мне протянулась тонкая рука девушки из кассы! Ко мне!

Я бежала по перрону с сумкой на колёсиках, вскочила на подножку последнего вагона, и поезд тронулся! Будто ему не давали отправление, пока я не вскочу на подножку.

Теперь я шла по составу со своей тележкой. Он был забит, ни одного свободного места, а ехать предстояло два часа.

Проход был заставлен такими же сумками на колёсиках, и без колёс, чемоданами и узлами. Первый вагон я прошла всё же, но уже в середине второго остановилась, сумку надо было поднимать, а у меня на это не было сил, не было, и всё.

За мной по составу двигался целый хвост людей, которые тоже надеялись рано или поздно найти свободное место. Парень, который шёл за мной, поднял  мою сумку, и так и нёс её над головами.

— Спасибо!

— Идите, идите же!

Как мне повезло в кассе, и теперь с сумкой…Справа в купе сидело всего три человека, два парня и девушка.

— Ребята, у вас всё занято?

— Одно место свободно. Поставьте  её сумку, а вы проходите к окну.

— Спасибо!

Нет, прошедший год решил проститься со мной по-хорошему. Парень с девушкой сидели напротив меня, он целовал её в висок и смотрел на неё ласковыми зелёными глазами.

Потом они вместе вышли покурить, а на скамейке осталась бутылка шампанского. На какой-то остановке вошли ещё два парня, и они пошли курить все впятером.  А когда вернулись, начали открывать бутылку шампанского. Девушка достала пластиковые стаканчики.

— Выпейте с нами?

— С удовольствием! За старый год, за всё хорошее! Спасибо ему!

Спасибо ему и за сегодняшний день тоже. Золотые ребята, зачем я им, чужая женщина, у них своя компания…

— Вы закусываете, берите шоколадку! — предложила девушка.

— Спасибо!

— По второй, по второй, давайте ваш стаканчик!

— Вы домой, да? Вы студенты, учитесь в Обнинске?

— Отучились уже, в Москве отучились, и работаем в Москве, а едем — домой, вы правильно догадались. А вы?

— А я к подруге, дружбе больше пятидесяти лет, со второго класса. У меня тост, девочки и мальчики! Пусть ваша дружба будет такой же долгой…

—Ура!

От двух стаканчиков шампанского у меня слегка закружилась голова, и я была такой счастливой!

После очередного перекура парень с девушкой вернулись в купе, и я вдруг увидела, что вместо левой руки у него протез. Наверно, он снял с неё перчатку…

У меня даже стало холодно под ложечкой от жалости к нему. И я заметила уже, что он обнимает свою девушку одной правой рукой. А она не обращала на это внимания, она двумя руками обняла эту его неподвижную руку у самого плеча, и говорила тихо:

— Твоя маманя опять скажет, что я в зиму в коротком платье! А это же туника, она же с колготками!

Он смотрел на её кругленькие коленки в белых колготках, обнимал правой рукой и целовал в висок.

Потом они вчетвером играли в карты, и я невольно смотрела, как он ловко управляется с картами одной рукой…

И думала о его девушке, как трудно приходится ей — не показывать, что он чего-то не может, не бросаться на помощь, когда он одевается, или не может справиться с какой-нибудь элементарной вещью!

Как же трудно ей, наверно, держаться так, чтобы он не прочёл нечаянно боль и жалость в её глазах…

А она обняла его несгибаемую руку двумя своими и сладко уснула у него на плече…

 

 

Женщина в чёрном

Я продаю свои книги в спорткомплексе Олимпийский, там работает Книжный клуб в пять этажей. Мне дали бесплатный столик. В истории Олимпийского такая привилегия была только у Вячеслава Иванова, но ему было значительно проще.

Когда кто-то из покупателей говорит, что моя фамилия ему знакома, я искренне удивляюсь:

— Правда?!

Чаще говорят, что знают песни на мои стихи. Тогда я радуюсь от всей души:

— Правда?!

Бывают дни, когда я не продаю ни одной книжки. Бывают — когда я продаю на шестьсот рублей. Был один такой день.

Я сразу побежала хвалиться к Инне, Радику, Мише, Ане, Наташе, Коле с Сашей, они все продают не свои книги, зато на несколько тысяч в день. Наконец, добегаю до Любы — она дальше всех, и на склад к Оле.

— Я сегодня продала книг на шестьсот рублей!

— Светлана! — или Светлана Юрьевна, кто как, — пусть как можно скорей эта сумма покажется вам смешной!

Иногда люди останавливаются просто поговорить или показать свои  стихи.

Иногда мне говорят:

— Я счастлива, что познакомилась с вами.

Редко, правда, — покупают одну книгу, а через неделю приходят за остальными.

В самом начале подошла молодая женщина вся в чёрной коже, с железкой в носу. Она посмотрела на мой, тогда ещё самодельный плакат:

— Вы поэтесса? Надо же! Пожалуй, я куплю у вас эту книжку. Это проза? Сто рублей?

— Да, спасибо.

— Знаете, я тоже поэтесса. У меня даже вышла маленькая книжка стихов. И заплатили гонорар — пятьсот рублей.

— Здорово! Мне, правда, эти две книжки выпустили бесплатно после часа прямого эфира по телевиденью в Сибири, нашлись спонсоры. Но последний гонорар я получила в «Советском писателе» в восемьдесят восьмом году.

— Мне тогда было четыре года.

— Вот видите! — смеюсь я.

— Можно, я почитаю вам свои стихи? Они у меня в телефоне.

Стихотворение правильное, чёткий ритм, все рифмы на месте…

— Я ещё вам прочту, вот это моё самое любимое.

Стихи про суицид. Нервные, резкие, чувствуется, человек пережил — может, не суицид, но мысль о нём.

—  Эти настоящее. Только не надо любить свои стихи, отпускайте их, как выросших детей, чтобы не мешали писать дальше.

— Надо же, как вы разговариваете. Я хотела поддержать вас материально, а вы  ведёте себя так, словно вам это не нужно.

— Мне это действительно не нужно.

— Тогда можно я возьму ваши стихи бесплатно?

— Пожалуйста, — она подержала мою синенькую книжечку и положила на место, — и эту брать не стану, Верните мои сто рублей.

— Как вам будет угодно.

И вдруг я будто впервые увидела её глаза. Они были, как два скальпеля.

— Сидите тут. Сколько вы сегодня продали книг?

— Одну, — зачем-то говорю я.

— Вот видите! Никому вы не нужны. Вы расстроены? Вам хочется, чтобы я ушла? Тогда вам придётся дать мне под зад коленкой.

— Мне воспитание не позволяет. Но если вы не уйдёте, уйду я.

Я бродила минут двадцать с этажа на этаж, вернулась заплаканная.

— Что случилось, Света? — удивляется Люба. Я пересказываю ей разговор с женщиной в чёрном.

— Да вы что! Зачем вы с ней вообще разговаривали? И разве стоит она ваших слёз!

А потом я продаю книги на четыреста пятьдесят рублей и бегу по нашему второму этажу:

— Радик! Я продала книг на четыреста пятьдесят рублей! Инночка! Миша! Люба! Я продала книг на четыреста пятьдесят рублей!